Донна тартт щегол сюжет, Щегол (роман) — Википедия
Пространства имён Статья Обсуждение. И можно долго рассуждать о том, что стратегия затворничества тоже выгодная маркетинговая стратегия, однако тут, как мне кажется, все гораздо проще. С первых страниц я назвала Тео для себя «Гарри Поттером», потому что действительно похож. Вообще мотивация главного героя очень неопределенная — он ни на мм не вырос на протяжении всей книги, зато уже в самой развязке истории будто случайно перепрыгнул на иной уровень самосознания.
И в «Щегле» это ее умение достигает каких-то невероятных вершин. Сырым апрельским днем летний Тео Декер с мамой заходят в музей, чтобы скоротать время до головомойки, которая ждет Тео в школе.
В музее в это время происходит взрыв, мать Тео погибает, а Тео, чудом оставшись жив, в состоянии шока выносит из музея любимую картину матери, последнее, о чем они говорили перед самым взрывом, — крошечный шедевр голландского художника Карела Фабрициуса «Щегол» Все свои романы Тартт пишет по лет поэтому их пока всего три , и это всякий раз чувствуется в тексте.
Совершенно несовременная неспешность, с которой она работает над своими текстами, заметно уплотняет ее книги — не столько в объеме хотя и это тоже , сколько в самой структуре текста. Например, из «Щегла» был вырезан побочный сюжет, над которым Тартт работала около года. Но его следы, некоторый его отпечаток сохранился в толще текста, и это — пусть и на подсознательном читательском уровне — и создает ощущение глубины.
Грубо говоря, это тексты, которые пишутся без дедлайна на горизонте, и это роскошное, привольное ощущение огромного количества вложенного в роман времени помогает некоторой иммерсивности чтения, о которой было сказано выше. Романы Тартт почти целиком существуют вне современности. Нет, в «Щегле», допустим, действие происходит в почти точно установленных — годах, но в тексте этого почти не ощущается. Герои Тартт живут в вечном году: они носят сшитые на заказ костюмы, читают Диккенса, увлекаются не блогингом, а древнегреческим языком или реставрацией старинной мебели, не пользуются соцсетями и вообще всячески стараются отодвинуть от себя современность, спрятаться от нее в мире старых вещей, предметов с историей и книг.
Вещи и вообще все предметно-осязаемое в романах Тартт — это то, вокруг чего вообще строится ее писательский стиль. Она описывает комнаты, стулья, столы, картины, одежду, ароматы, внешность, ветер, дождь, воздух, пейзаж, облака с таким въедливым вниманием, что сам текст того же «Щегла» постепенно окружает читателя так же, как потихоньку проступают из небытия все эти вещи. Цитата: «Хоби, наоборот, словно огромное морское млекопитающее, жил и переваливался в собственном мягком климате, в коричневой тьме чайных и табачных пятен, в доме, где все часы показывали разное время, которое никак не совпадало с привычными часами и минутами, а змеилось вдоль своего же размеренного "тик-так", повинуясь течению этой запруженной антиквариатом заводи, вдали от фабричной, проклеенной эпоксидным клеем версии мира.
Он обожал ходить в кино, но телевизора дома не было, он читал старинные романы с форзацами из мраморной бумаги: у него не было сотового, а его компьютер — бесполезный доисторический IBM — был размером с чемодан.
В девственной тишине он уходил с головой в работу: гнул паром шпон или прочерчивал стамеской резьбу на ножках столов, и эта его радостная поглощенность делом подымалась из мастерской в дом и рассеивалась по нему, словно зимой — тепло от потрескивающих в печи дров».
Подробная детальность и пышная избыточность текстов Тартт напоминают работы литературных «старых мастеров» — от ее любимого Диккенса до Набокова. Например, «Щегол» содержит заметные следы «Дэвида Копперфильда» и «Подлинной жизни Себастьяна Найта» — у Диккенса Тартт берет им обкатанную историю непростого взросления; у Набокова — стилистическую млечность фонарей; у русских классиков в целом вместо чеховского ружья в романе на стене висит топор Раскольникова — привычку персонажей глядеться в мрак бытия до завтрака.
Но все это вместе неожиданно не выглядит вторичным. Это не секонд-хенд-роман и даже не биоразлагание классики на полезные для нового века составляющие, это роман, продолжающий огромную традицию ненынешнего романного повествования, с долгими зачинами, поворотами сюжета, пейзажными отступлениями и «картинами милой старины».
Самое простое и заезженное, что можно сказать о «Щегле» и что все о нем уже примерно миллион раз сказали, — это назвать его романом диккенсовским. На самом деле, когда говорят «диккенсовский», подразумевают «викторианский», и по структуре своей «Щегол», несмотря на приметы современности вроде Нью-Йорка, Вегаса и отъявленно русской мафии, все равно недалеко ушел от толстых романов, выходивших в XIX веке отдельными сериями в периодических изданиях.
Здесь есть мальчик-сирота, огромный город, жестокие родители, девочка-ангел, добрый фей-крестный, неожиданное наследство, загадочная история, разбойники и рождественский завтрак в конце. Возможно, поэтому, кстати, из «Щегла» вышел бы куда более уместный сериал, нежели экранизация, которая напоминает роман на ускоренной перемотке, двухчасовой буктрейлер к книге, набор оживших иллюстраций к чему-то более огромному. Кроме того, в экранизации нарушен самый викторианский принцип построения романа — прямая прогрессия, линия от детства к юности, от начала к концу.
Книга устроена так, что мы проживаем все вместе с главным героем, двигаясь по истории так же, как он, — от завязки трагедии до ее почти рождественской развязки, сначала погружаемся во тьму, а потом оттуда постепенно выныриваем или нет. В фильме же история нарезана на флешбэки, так что мы не погружаемся в трагедию постепенно, а, наоборот, периодически падаем в нее лицом вместе со взрослым героем, страдающим от произошедшей с ним трагедии, которую тоже режиссер заставляет нас принимать небольшими дозами, как рыбий жир.
Но главное отличие книги от фильма — это, разумеется, в том самом объеме, в плотности, которой в романе столько, что фильм неизбежно от этого страдает. То, о чем Тартт, с деталями, с подробностями и никуда не торопясь, рассказывает сто, скажем, страниц, в фильме занимает тридцать секунд и напоминает кусок сайта с кратким содержанием романов из школьной программы: убил старушку и долго мучился, украл картину, но потом положил на место.
И пожалуй, самое важное, что есть в романе и что начисто пропало из экранизации, — это вечная тема романов Тартт, о бесконечном, не поддающемся логическому осознанию ужасе чего-то по-настоящему великого и прекрасного. Весь «мыслительный» скелет «Щегла» выстроен вокруг того, как легко, как совершенно магически нас меняет искусство, какой нечеловеческой силой воздействия оно обладает и как порой люди бессильны перед его зовом, как перед зовом сирен.
В фильме же картина низведена до уровня объекта, который пропал и который надо бы вернуть, а то как-то нехорошо вышло, и весь трагизм сведен до более понятной утраты главным героем матери, и это если не упрощает всей истории, то убирает из нее всю вот эту многоэтажность и трехмерность, в которую читателя затягивает своим талантом Тартт.
Линия красоты остается линией красоты, даже если ее сто раз пропустить через ксерокс, говорит в конце романа Тео его наставник и опекун Хоби, но эту книгу через камеру, как оказалось, все-таки пропустить нельзя.
Многовато упрощений и перепевок оборота «соприкасаясь коленями». Карикатурно представлена «русская тема»: носителю нашего языка имя Витя уж никак не напомнит слово «вишня», а мысль, что в России «почти не достать» маршмеллоу, развеселит. Несколько условен образ самого Тео — пожалуй, он слишком проницателен и энциклопедичен для летнего подростка. Он с первого взгляда, брошенного на незнакомца, понимает, что тот страдает от недосыпа из-за новорождённого ребёнка, а при входе в новую для него комнату первым делом обращает внимание не на что-нибудь, а на корешки книг американских поэтов.
Ему достаточно скользнуть по ним взглядом, чтобы определить — это первые издания.
Словом, Тео из тех подростков, которые «на самом деле умнее, образованней, проницательней и тоньше всех окружающих взрослых». Такие «интеллектуалы-умницы» в последнее время стали клише в современной американской литературе. Однако это роман не портит, а придаёт очарование.
Даже плащ Бориса Павликовского — того самого многомерного друга — плащ, от которого веет «угрюмостью Восточного блока: едой по карточкам и советскими заводами, промышленными комплексами где-нибудь в Одессе или Львове», в контексте романа не оскорбляет, а скорее располагает. Дочитайте «Щегла» до конца — и через пелену наркотических кошмаров, отчаяния и страха вам откроется тёплая, всполохами прорывающаяся сквозь ужасы жизни Красота, по которой тоскует каждый. Всё происходящее мы словно видим на отматывающем назад видеоплеере.
Сначала перед нами, как водится, предпоследний кадр последний всё-таки будет на своём месте — в конце. Своего рода экспозиция. Вот Теодор Декер — американский гражданин и пленник голландского отеля. Он не может выйти. Не может успокоиться.
Не может читать по-голландски, но ежедневно таскает с ресепшена газету, чтобы хоть бегло, но просмотреть криминальную хронику. Уже всё пропало? Уже все узнали? Кажется, вот-вот, и он проговорится о главном конфликте, но нас уже захлестнул вихрь воспоминаний героя…. Завязка романа: тринадцатилетний Тео попался директору школы за курением.
Само собой, над его ухом звучит грозное «Родителей ко мне! Проклиная всё на свете и изо всех сил надеясь, что мистеру Биману неизвестно о других его проделках, мальчик идёт в школу в сопровождении мамы. Не правда ли, привычная ситуация? Они всегда понимали друг друга с полуслова, да и сейчас не в состоянии долго «держать лицо».
Слегка подзабыв о том, что ей полагается сердиться, Одри Декер предлагает сыну провести свободные перед серьёзным разговором два часа в музее живописи.
Когда-то в колледже её сердце покорили лекции по истории искусств, и теперь она небезуспешно пытается занять ими сына.
Оба они особенно внимательно разглядывают крохотную картинку голландца Фабрициуса. Когда-то автор и все его полотна погибли в результате взрыва. Остался лишь крохотный «Щегол»… Сюжет не блещет яркостью, но между тем полотно неодолимо притягивает мальчика.
Ему хочется подойти ближе, коснуться его рукой. Хочется спросить: «Неужели он всегда будет сидеть здесь? Неужели ему не улететь?
Её сопровождает холёный и, несмотря на небольшой горб, элегантный пожилой господин. Мама предусмотрительно отходит за сувениром, и счастливый Тео тянется к девочке, стараясь словно бы случайно попасться ей на глаза, заговорить и… Всё обрывается в одно мгновение. Мальчик приходит в себя, лёжа возле стены и задыхаясь от пыли.
Рядом с ним — странные бесформенные кучи, в которых не без труда удаётся опознать человеческие тела. Рядом захлёбывается собственной кровью симпатичный дедушка, которого Тео видел за миг до того. Умирая, он просит мальчика непременно взять с собой маленький кусочек картона, что лежит рядом, в пыли.
Теодор подчиняется, тогда незнакомец даёт ему кольцо и, назвав непонятный адрес, умирает. Гонимый паникой, мальчик каким-то чудом незамеченный пробирается через ходы в обломках здания и оказывается на улице.
Полиция, приняв его за случайного прохожего, отталкивает Тео от здания: с минуты на минуту ожидают второго взрыва. Горячо любимая мать героя, которая, как он сперва решает, непременно должна ждать его дома ведь они решили, они железно договорились, что если потеряются — всегда встречаться там , погибает.
О её смерти Тео сообщают службы опеки, пришедшие, чтобы забрать его туда, «где ему будет лучше». Вынесенный из музея кусок картона оказывается «Щеглом» Фабрициуса… Такова завязка основных сюжетных линий. Дальше Тео, смертельно тоскующему по маме, перебирающему в памяти все возможности того, как можно было избежать роковой экскурсии, предстоит бороться со своим горем самому.
Ни психолог, предлагающий покидать в деревья кусочками льда, ни хвалёные соцслужбы не могут ему помочь. В фешенебельном, уставленном антиквариатом доме школьного приятеля Энди Барбура, куда его временно, до разрешения ситуации помещает служба опеки, мальчик ещё более одинок, чем в своей опустевшей квартире.
Отныне у него есть только огромное горе и такая же огромная тайна — украденный шедевр, который он сначала забывает в рюкзаке, а потом уже не решается вернуть. Впереди его ждёт обретение Учителя — добродушного антиквара Хоби, к которому, как выяснится позднее, и послал его умирающий старик.
Объект любви — та самая неземная рыжая девочка Пиппа — оказывается его внучкой. Она получила серьёзные физические и ещё большие моральные травмы, но главное — она жива и вместе с памятью о маме и похищенной картиной станет ниточкой, навсегда привязавшей Тео к роковому дню взрыва. Поневоле сворованному «Щеглу» предстоит пройти с мальчиком все основные испытания его жизни.
Они вместе поедут в развязный, полный наркотического дурмана Лас-Вегас, где живёт Декер-старший — нежданно-негаданно отыскавшийся отец Тео. Парень найдёт там нового друга задорного и умного, но полного самых мерзких привычек Бориса Павликовского — то ли поляка, то ли украинца, успевшего пожить во всех странах мира , «Щегол» — новую судьбу. Но даже после самого серьёзного падения мальчик будет возвращаться к картине, спрятанной в его детской комнате.
Не только чтобы проверить, цела ли она, но и чтобы отдохнуть душой, полюбоваться её красками, ещё раз увидеть крохотного щегла, который никогда не сможет улететь.
Отец Тео, увязнув в денежных аферах, не то погибнет в автокатастрофе, не то просто покончит с собой. Мальчик, в ужасе от перспективы попасть в детдом, вернётся обратно к Хоби.
Пиппы там, правда, уже не будет её заберёт к себе тётка из Техаса , зато будет та же тёплая, целительная атмосфера искусства, что когда-то помогла Тео хоть немного отвлечься от тоски по матери. Мальчик останется в доме антиквара. Единственное, от чего он так и не сможет отказаться, — наркотики, усмиряющие приступы паники и отчаяния.
Хотя для тревоги у него уже гораздо меньше поводов — драгоценного «Щегла» Тео поместил в специальное надёжное хранилище, он может быть спокоен за судьбу шедевра. Лет через восемь, случайно встретив на улице брата своего приятеля Энди Барбура, Тео узнает, что того уже давно нет в живых.
Выйдя с отцом в море на столь ненавистной ему когда-то яхте, он утонул в шторм. Та же катастрофа унесла и жизнь главы семейства — мистера Барбура.
На остатках былой симпатии к семье приятеля Тео старается основать своё счастье. Точнее — его замену. Единственным существом, которое Декер способен по-настоящему любить, остаётся Пиппа. Однако Китси — сестрёнка Энди Барбура, которую Тео видел совсем маленькой, — может составить для него пресловутый «крепкий тыл».
Впрочем, как и он для неё. Наш герой давно научился справляться со страхом толпы, но научился он и многому другому. Например, выдавать составленный Хоби из остатков поломанного антиквариата «конструктор» за «саше королевы Анны». За счёт таких обманов удаётся вытащить захиревшее было предприятие Хоби из долговой ямы.
Сам антиквар, разумеется, об этом ничего не знает. Впрочем, не его одного ожидает сюрприз.
Тео неожиданно находит оставленный в Вегасе друг Павликовский, утверждающий, что картина, с которой все последние годы носится Тео, которую он перепрятывает и на которую чуть ли не молится, — подделка.
