Искусство легких касаний пелевин, «Искусство легких касаний»: новая книга Виктора Пелевина
Читать Править История. Детские настолки. Впрочем, это всего лишь догадки: о содержании романа « Искусство легких касаний » по-прежнему ничего не известно. Детская косметика, гигиена.
На вопрос «Как там дела? Ясно было одно — Андрон работает в области высоких энергий и мгновенной ответственности за базар. Спускаясь в мир из своего, как он выражался, «фильма ужасов», он снимал галстук и преображался в московскую версию большого Лебовского: мягкого и как бы неуклюжего добряка — хайратого, накуренного и небритого. Он сознательно поддерживал это сходство и с удовольствием откликался на обращение «dude». Но за плюшевым хипстерским фасадом скрывалась несгибаемая воля: каждое утро в семь ноль-ноль он укладывал свой длинный хайр в воинский пони-тэйл и шел на жизнь, на бой, на рынок.
Иногда он делился с друзьями эзотерическим биржевым юмором: например, показывал им выложенный Илоном Маском в твиттере черно-белый клип с песенкой шестидесятых годов про «Short shorts». Правда, Андрон уснащал свой рассказ таким количеством биржевого сленга, что понять его полностью мог только другой брокер.
Такой социальный люфт совершенно не мешал походно-спортивному товариществу — наоборот, делал его крепче. Иван был накачанным, коротко стриженным и симпатичным блондином невысокого роста — «до Крыма мог бы играть эфэсбэшников в Голливуде», как исчерпывающе выразился Тимофей.
Предупредительный, пахнущий одеколоном и аккуратно одетый. Снимаю размеры, улыбаюсь и беру деньги вперед. Это самое важное. Когда спрашивают, почему все деньги вперед, я отвечаю, что раньше нам делали заказы, а потом не оплачивали.
И мы с тех пор работаем только по предоплате… Люди обычно платят, и зря. Потому что через неделю к ним приходят сборщики.
Заказчик в ужасе, но ему объясняют, что скоро придет отделочник — и все приведет в порядок. А еще через три-четыре дня, когда клиент уже начал привыкать к болтам и дырам, приходит отделочник. Уже откровенно уголовный элемент, который начинает клеить на швы и дыры какие-то пластмассовые полоски, сидящие так криво и страшно, что люди думают: «Э, да он просто придуривается, а сам хочет дождаться вечера и всех нас убить…» И когда отделочник наконец уходит, они облегченно вздыхают, сдирают эти пластмассовые заплаты и улыбаются, видя перед собой привычные дыры, щели и болты… «Материк» в нашем названии — это не континент, а мат.
Замаскированный «матерок», так сказать. Но никто сначала не догадывается. Вот этим и живем…. Четвертый из походного товарищества, маленький чернявый Валентин, был социологом-евромарксистом и, как он всегда добавлял, социальным философом. Он попеременно носил майки с портретом Алена Бадью и эмблемой евро, а свою профессиональную сущность проявлял главным образом через комментарии к чужим рассказам. Сагу Ивана, например, он разъяснил Тимофею с Андроном так:.
Новой России. Вот смотрите — один человек, условно говоря, работает. В том смысле, который вкладывали в это слово раньше. Этот человек — Иван. Я говорю «условно», потому что не работает на самом деле даже он, но он хоть как-то связан с людьми, которые работают. Он для этих монтажников и отделочников заказы собирает — и, возможно, даже кого-то из них видел.
При этом он не особо их жалует. И за дело, кстати — работают они херово. Россия — страна низкой культуры производства, потому что в ней в свое время растлили рабочий класс. Рабочих на самом деле не освободили, а поработили еще глубже, но при этом отвязали их физическое выживание от результатов труда. Они у нас до сих пор в этом смысле отвязанные, поэтому ракеты падают и все такое. И конкурировать с остальным миром мы не можем. Но работяги — пусть плохо, пусть коряво — но что-то делают.
Один ежедневно создает перед камерой невероятное напряжение мысли вокруг того, куда все двинется дальше — хотя оно никогда никуда не двинется, а останется на том же самом месте и в том же самом качестве. Другой торгует шортами, которых ни один из упомянутых монтажников и отделочников не то что не натянет на жопу, а даже и в гриппозном сне не увидит. Причем торгует в таких объемах и на такие суммы, что трудящимся этого лучше не знать во избежание социального катаклизма….
Но кормит всех тот самый полуосвобожденный пролетарий, которого никак не могут нормально закрепостить назад. Из всех нас его пару раз видел Иван. Пролетарий и балконы стеклит, и нефть качает, и электричество для биржи вырабатывает, и так далее… Приносит нам твердые западные деньги — квинтэссенцию мирового труда.
Остальная экономика, если не брать военно-промышленный комплекс — это экономика пиздежа. Причем это слово имеет сразу три смысла — рукоприкладный, воровской и близкий к нему гуманитарный…. Твердые западные деньги, чтобы ты знал, это не квинтэссенция мирового труда, а регулируемый вакуум, который отжимает все у всех и тянет куда надо.
Со всего мира. Но говорить про это в мэйнстриме нельзя.
У нас тут экономика пиздежа, а у них… Не знаю, таких комплексных деривативов в русском мате просто нет. Мы рядом с этими ребятами невинные лохи…. Тимофей подозрительно нахмурился, чувствуя поношение святынь, открыл было рот, но вовремя вспомнил, что он не на службе.
В общем, трудно представить четырех людей, у которых нашлось бы меньше общего, если не считать молодости — пожалуй, даже еще юности. Но одна совместная страсть у них все же была. Они познакомились в Непале на Латанге — в разряженном горном воздухе русские люди сходятся друг с другом легко и быстро. Потом, уже вместе, ездили на тропу Голицина, Софийские озера в Архызе, к Белухе на Алтай и еще на несколько маршрутов попроще. Мечтали, попав следующий раз в Непал, сходить к базовому лагерю под Эверестом — «возложить цветы», как шутил Иван.
Поездку в Кабарду даже нельзя было назвать трекингом в высоком спортивном смысле. Это был откровенный расслабон и любование видами — «бухинг», как выразился Валентин. Заранее не наметили даже точного маршрута, решив все определить на месте. В поезде до Нальчика изрядно выпили — и остановились на день в городе, чтобы прийти в себя а если совсем честно, чтобы продолжить. В результате до базы «Долина Нарзанов-2» добрались вечером следующего дня, уже почти в темноте, и протрезвели полностью только в горах.
Водитель схалтурил — высадил у крутой тропы, спускающейся от дороги, и сказал, что турбаза внизу. Но там оказался просто частный дом с реально злыми собаками, терпение которых не хотелось испытывать.
Все же удалось поговорить с какой-то старушкой — выяснилось, что поворот на турбазу проскочили и теперь надо вернуться на дорогу и спуститься по ней почти на километр вниз.
Друзья не роптали. Любой вечер в горах прекрасен, а на грунтовке было к тому же тихо — машины уже не ходили.
Если б не рюкзаки, был бы вообще рай. К турбазе шли молча — здесь совсем по-другому дышалось и думалось. Как обычно, каждый давал себе слово переехать когда-нибудь жить в горы, покончив с липкой городской сажей навсегда — а для этого, зажмурившись покрепче, по возвращении в Москву вонзиться в сажу так глубоко и безжалостно, так эффективно и метко, что после этого последнего окончательного погружения… и т.
Мысль была обычной для гор и одинаковой для всех четверых, словно их в очередной раз накрыло одним и тем же ватным одеялом. Но социальный философ Валентин прицепил к паровозу общей мыслеформы свой уникальный вагончик:. Мы на самом деле решаем нырнуть еще глубже в дерьмо, но не просто так, а во имя гор — и в этом именно сущность человеческого взаимодействия со всем высоким и прекрасным… Мало того, если разобраться, именно для поощрения особо глубоких и перманентных погружений в дерьмо социум и культивирует всяческую красоту, эксклюзив и изыск наподобие пятизвездочных курортов на десять дней в году… Но это, кажется, уже какой-то социологический фрейдизм…».
Выражение «социологический фрейдизм» стоило того, чтобы его записать, и Валентин уже потянулся за телефоном, но с мысли сбил хриплый стон, прилетевший сверху. Потом донесся еще один, и еще — и сделалось наконец ясно, что кто-то громко и немузыкально поет. Песня приближалась, и вскоре стали различимы слова:.
На этом же нехитром приеме — рассказ в рассказе — построены и остальные два текста. Иакинф из одноименной новеллы — это пелевинская Шахерезада. Он водит путешественников по горам, а вечерами на стоянках продолжает рассказывать свою историю, каждый раз обрывая ее на клиффхэнгере.
Те, завороженные, до самого конца не поймут, куда же Иакинф их ведет, в отличие от читателя, который наверняка сложит два и два гораздо раньше. Тут бы поругать Пелевина за предсказуемость и лобовые метафоры, но к чему? Вряд ли «Иакинфу» уготовано место среди лучших текстов автора, но хорошо, что он есть. Вот и здесь поначалу кажется, что это растянутая на полсотни страниц метафора, в которой Пелевин сейчас опишет социальное устройство России на примере закрытого сообщества этапируемых зэков.
За десять страниц до финала, правда, Пелевин дает Шьямалана , и оказывается, что «Столыпин» — это прямой сиквел к совсем другому его роману, не будем здесь спойлерить. Интересно, что обрамляющие тексты оказываются в итоге лучше заглавного, который в итоге раскладывается на две составляющие. Во-первых, то, что мы называем фабриками троллей, у Пелевина оказывается фабриками химер — даже местами птицефабриками.
Метафора, прямо скажем, несложная, хотя и не лишенная остроумия. А во-вторых, Пелевин создает карикатурно неприятного персонажа, конспиролога, гомофоба, женоненавистника и графомана — чтобы потом любовно журить его за все это от лица столь же карикатурного ультралиберала.
Видимо, таким образом Пелевин подтрунивает над критиками «Тайных видов на гору Фудзи» — что ж, в таком случае это чуть ли не самое нежное, почти любовное подтрунивание. Павла Басинского в свое время он куда за меньшее в романе «Generation П» утопил в деревенском сортире.
Как говорится, мог бы и бритвой полоснуть. Кроме этого в «Искусстве», увы, мало, на что можно обратить внимание. Разве что на действительно остроумное сравнение сказки о голом короле с «Вием», да на самоиронию: кажется, что в этой повести он не просто механически воспроизводит собственные истершиеся за последние двадцать лет штампы, а наконец-то критически смотрит на них и пародирует сам себя.
В итоге, правда, получается не «типичный Пелевин», а «типичный Пелевин с прищуром» — разница невелика. Приятная стабильность — критики каждый год вздыхают и пеняют Пелевину на его реакционность, тот на следующий год любовно проходится по ним и дает еще пару поводов для критики. Лед начал потрескиваться в прошлом году. Касание в этот раз оказалось слишком легким.
