Искусство терять смотреть онлайн, Искусство терять () - смотреть трейлеры на русском языке в HD качестве
Лицо Хамида, застывшее маской гнева, накладывается на фотографии шведского художника, висящие в галерее вокруг Наимы, и каждый раз, куда ни повернет голову, она видит его — парящим на фоне белой стены, в ничего не отражающих стеклах, которыми прикрыты экспонаты. В ролях. Ганс Бурман.
Так что мы начнем не с Алжира. Предлог прост: алжирский дей [4] в минуту гнева стукнул французского консула веером — или это была мухобойка, версии разнятся, — вот так завоевание Алжира французской армией и началось в году, в начале лета, в гнетущей жаре, которая будет еще усиливаться. Если признать, что речь шла о мухобойке, придется, представляя себе всю сцену, добавить к свинцовому солнцу гудение иссиня-черных насекомых, кружащих вокруг солдатских лиц.
Если же склониться к вееру — это уже образ в восточном вкусе: жестокий и изнеженный дей был, наверно, лишь жалким оправданием масштабной военной операции — как и удар по голове консула, и совсем не важно, чем именно. Предлоги для объявления войны бывают разные, и от такого, должна признать, веет даже какой-то поэзией, которая чарует меня — особенно в версии с веером. Завоевание прошло в несколько этапов, потому что требовало покорения нескольких алжиров , прежде всего — регента столицы, затем — эмира Абделькадера [5] , Кабилии [6] и, наконец, полвека спустя, Сахары и Южных территорий, как их зовут в метрополии, — и это название одновременно таинственно и банально.
Эти многочисленные алжиры французы сделали департаментами Франции. Аннексировали их. Они уже знали, что такое национальная история, официальная история, попросту говоря, большое брюхо, способное заглотить и переварить обширные земли, лишь бы те согласились, чтобы им присвоили дату рождения.
Когда вновь прибывшие мечутся внутри большого брюха, История Франции тревожится не больше, чем тот, у кого урчит в желудке. Она знает, что процесс пищеварения может занять время. История Франции рука об руку с французской армией. Они всегда вместе. История — Дон Кихот с его мечтами о величии; армия — Санчо Панса, трусит себе рядом и делает грязную работу. Алжир лета го — страна клановая. У него не одна история. А между тем, когда История употребляется во множественном числе, она начинает флиртовать со сказкой и легендой.
Сопротивление Абделькадера и его присных, кочевое поселение, словно парящее в пустыне, сабли, бурнусы и лошади — все как будто прямиком из «Тысячи и одной ночи», если смотреть через море из метрополии. Экзотика — вот прелесть, почти невольно бормочут парижане, складывая прочитанные газеты. И в этом слове — «прелесть», — разумеется, слышится, что это не серьезно. Множественная История Алжира не имеет весомости официальной Истории, той, что объединяет.
И вот книги французов поглощают Алжир с его сказками и превращают их в несколько страниц своей Истории, той, что выглядит размеренным движением между заученными наизусть вехами и датами, в которых воплощен внезапный прогресс, кристаллизуясь и сияя. Столетие колонизации в м стало церемонией поглощения, в которой арабы — просто статисты, декоративные фигуры, вроде колоннады из прошлых эпох, римских развалин или плантации старых экзотических деревьев.
И уже звучат голоса с обеих сторон Средиземного моря, ратуя за то, чтобы Алжир не был только главой книги, которую не имел права написать. Пока, похоже, никто их не слышит. Иные с радостью приемлют официальные версии и соревнуются в риторике, восхваляя цивилизаторскую миссию, делающую свое дело.
Другие молчат, потому что думают, что История происходит не в их — нет, — а в параллельном мире, мире королей и воинов, в котором им нет места и не сыграть роли. Али — тот считает, что История уже написана, и по мере своего движения она лишь проявляется, как переводная картинка. Все деяния совершаются не ради перемен, которые невозможны; все, что можно, — лишь снятие покровов. Мектуб , все написано. Он толком не знает, где написано, может быть, в облаках, может быть, в линиях руки или где-то в теле крошечными буковками, а может быть, в зенице Бога.
Он верит в мектуб удовольствия ради, потому что ему нравится, что не надо ничего решать самому. Верит он в мектуб и потому, что незадолго до тридцати лет на него свалилось богатство, буквально случайно, и, думая, что так было написано, он не чувствует вины за свое везение. Но, возможно, в этом-то Али и не повезло скажет себе Наима позже, когда попытается представить себе жизнь деда : удача повернулась к нему лицом, а он был вовсе ни при чем, сбылись его надежды, а ему не надо было даже и пальцем о палец ударить.
Чудо вошло в его жизнь, и от этого чуда — как и от всего, что оно влечет за собою, — потом отделаться трудно. Удача дробит камни, говорят иногда там, в горах. Это она и сделала для Али. В х годах он — всего лишь бедный юноша из Кабилии. Подобно многим парням из его деревни, ему не хочется ни гнуть спину на клочках семейной земли, крошечных и сухих, как песок, ни утруждать себя обработкой земель поселенцев-колонов или крестьян побогаче его, нет желания и податься в город, в Палестро, чтоб наняться там в разнорабочие.
Порывался он на шахты в Бу-Медран — его не взяли. Вроде бы старый франкауи , с которым он говорил, потерял отца во время восстания года [7] , и не хочет терпеть рядом местных. Не имея стабильного ремесла, Али занимается всем понемногу — этакий бродячий крестьянин, летучий, можно сказать, крестьянин, и на деньги, которые он приносит, вместе с заработанными отцом вполне можно кормить семью. Он даже отложил кое-что для женитьбы. Когда ему исполнилось девятнадцать, он женился на одной из своих кузин, совсем юной девушке с красивым меланхоличным лицом.
В этом браке у него родились две дочери — эх, как жаль, строго рассудила родня у постели роженицы, и та умерла, не снеся позора. В доме, где нет матери, говорит кабильская пословица, даже когда горит лампа, темно. Юный Али терпит темноту, как терпел бедность, говоря себе, что и это написано и что для Аллаха, который все видит, жизнь имеет высший смысл даже в горестях. В начале х шаткое экономическое равновесие семьи рухнуло, когда умер отец: он сорвался со скалы, пытаясь поймать убежавшую козу.
Тогда Али завербовался во французскую армию, которая как раз возрождалась из пепла, соединившись с батальонами Союзников, призванных отвоевать Европу. Ему двадцать два года. Он оставляет на мать братьев и сестер и двух своих дочурок. По возвращении тут в моем рассказе пробел, как и в рассказе Али, как и в воспоминаниях Хамида, потом Наимы: о войне он никогда не скажет больше этого слова, «война», и оно одно заполнит два года он застал в доме нищету, которую, правда, облегчила его пенсия.
Следующей весной он повел своих младших братьев купаться в уэде [8] , вздувшемся от таяния снегов. Течение так сильно, что надо держаться за камни и пучки травы на берегу, чтобы не унесло. Джамелю, самому хилому из троих, страшно.
Двое других хохочут-заливаются, насмехаются над трусишкой, играючи тянут его за ноги, а Джамелю кажется, что это река подхватила его, он плачет и молится.
И вдруг:. Что-то большое и темное несется прямо на них. К плеску и стуку камней добавился скрежет странного судна, оно плывет вниз по течению, ударяясь о скалы. Джамель и Хамза кинулись вон из воды, но Али и с места не двинулся, только съежился за большим валуном, схватившись за него.
Плавсредство врезается в его импровизированный щит, ненадолго замирает, качается, заваливается набок, вот-вот его снова подхватит течение.
Али выбирается из укрытия и, присев на камне, пытается удержать на месте то, что принес поток: механизм обезоруживающей простоты, огромный винт из темного дерева в тяжелой раме, которую бурное течение еще не успело разломать. Дальнейшее он всегда будет рассказывать в семье как волшебную сказку.
Обычными фразами без прикрас. Легкими и гибкими, требующими простого прошедшего времени, чисто литературного: «И тогда они достали пресс из воды, привели его в порядок и установили у себя в саду. Не важно было теперь, что их скудная землица бесплодна, потому что люди приходили к ним с оливками со своих наделов, а они выжимали масло.
Вскоре и они достаточно разбогатели, чтобы купить свою землю. Али смог жениться и женить двух братьев. Старуха-мать умерла через несколько лет счастливой и умиротворенной». Али не смеет верить, что заслужил свою судьбу или сам заложил основы своего богатства.
Он по-прежнему полагает, что это удача и бурная река принесли ему пресс, потом поля, маленькую лавочку в горах, потом большое по местным меркам торговое предприятие, а главное — машину и квартиру в городе, ни с чем несравнимые знаки преуспеяния, которые будут позже.
Поэтому он думает, что, когда приходит беда, ничьей вины в этом нет. Как если бы бурная река вышла из берегов и смыла пресс посреди двора.
По этой причине, когда Али слышит, как люди немногие, еще мало кто в кафе Палестро или Алжира говорят, что хозяева создают условия для нищеты, в которой живет большинство их рабочих и работников, и что возможна другая экономическая система — где тот, кто работает, тоже имеет право на прибыли на равных, или почти, с тем, кто владеет землей или машиной, — он улыбается и говорит: «Надо быть безумцем, чтобы идти против течения бурной реки».
Жизнь — необратимый рок, а не обратимые исторические акты. Будущее Али уже далекое прошлое для Наимы сейчас, когда я пишу эту историю не изменит его взгляда на мир. Он так и не сможет включить в рассказ о своей жизни различные исторические составляющие — или, может быть, политические, социологические, а то еще и экономические, — которые придали бы его рассказу масштабность саги о положении колониальной страны или хотя бы — чтобы не требовать слишком многого — о положении крестьян в колониальной стране.
Вот почему эта часть истории для Наимы, как и для меня, похожа на ряд лубочных картинок пресс, осел, вершины гор, бурнус, оливковая роща, горная речка, белые домики, прилепившиеся к камням и кедрам, точно скопище клещей , перемежаемых поговорками, будто старик пересыпал редкие рассказы подарочными открытками из Алжира, а его дети их повторяли, кое-где меняя слова, а потом воображение внуков еще добавило от себя, увеличило и перерисовало, чтобы на них предстали страна и история семьи.
Вот почему без вымысла никак нельзя — как и без поисков, ведь только они и остаются, чтобы заполнить пробелы, которые зияют между картинками, передающимися из поколения в поколение. Искусство терять Текст. Автор: Алис Зенитер. More information.
Popular this week. Customer support team. Search videos and channels. Weekly hits. We will not recommend content of this kind to you anymore. Мальчик никогда не забудет доброту этого Человека.. Прекрасный поступок! Цезарь на мангале от автора блога «Ранчо у Санчо» views.
До чего дошел прогресс views. Долина Актру и гора Караташ — символы Алтая 1 views. Парень с девушкой спаслись из эпицентра стрельбы в "Крокусе" 33 views. Что такое невезет и как с этим боротся. Рыба фугу views.
Сбросим маски Здравоохранение: Что делать, когда случится болезнь X? Кому лень вытаскивать белье из машинки Или снимать с сушилки views. Полезно знать 66 views. Какие мoлoдцы! Дарят пoзитив и настрoение людям! Психология кино views. Пaпа сделaл свeтильник для дoчурки свoими рyками! Свободу и хлеб попугаям!
Clip autoplay. Клык HD. Александр Н. Они встречаются с другом Ифрена на площади Эмира Абделькадера — раньше она называлась площадью маршала Бюжо. Статуи же французского маршала, губернатора Алжира с по год, прославившегося своими небанальными методами ведения войны, — он, например, окуривал дымом сотни укрывшихся в пещерах простых крестьян, чтобы те умерли от удушья, — больше нет.
Ее вернули на родину в м и много позже установили в маленьком городке в Дордони.
Строгая скульптура Бюжо с рукой на сердце уступила место конной статуе Абделькадера, держащего саблю наголо. Эмир, с которым французский маршал воевал почти десять лет и вынудил его сдаться, из побежденного в момент провозглашения независимости превратился в героя, и на привинченной под статуей табличке он называется «гуманистом, философом и отцом-основателем алжирского государства».
Наима рассеянно читает эту надпись, ее внимание сосредоточено на облепленном скотчем автомобиле, багажник которого открывает Ифрен. Алжир для нее — лишь вступление, как те зоны между аэропортом и центром зарубежных столиц, на которые смотришь с заднего сиденья такси, смутно пытаясь угадать, а как же выглядит скрытая за ними страна.
Знай Наима, что в конце лета го ее дед был здесь, всего в нескольких метрах от места, где стоит она сейчас, под дождем из стекла, гипса и крови, — наверно, с жадностью всматривалась бы в площадь, представляя на месте задевающих ее прохожих знакомые лица, и попросила бы у Ифрена несколько лишних минут, чтобы попытаться вообразить тогдашний грохот и страх. Но Наима знает так мало, что ей не терпится покинуть столицу, и она без сожаления садится в старую машину. Когда они медленно выезжают из города на восток, Ифрен предлагает ей посмотреть фотографии его произведений.
Она видит стены комиссариатов, мэрий, помещений политических партий, покрытые огромными лицами и берберскими символами. Дальше — фасады роскошных вилл, на которых нарисованы зыбкие тени, корчащиеся и кричащие между линиями тьмы.
У Ифрена нет дядиной точности, думает она, просматривая картинки, но он явно лучше себя чувствует в большом формате. Его гигантские картины берут город в полон, заставляя забыть о слабости штриха. От некоторых просто захватывает дух. И очень часто их стирают на следующий же день. Я не могу их подписать, не могу их показать, я, можно сказать, художник без картин. Он отвечает тем же веселым тоном, будто находит вполне нормальным, что полицейские его преследуют — известное дело, ведь у каждого своя работа.
Он добавляет, что несколько раз недолго сидел в тюрьме, тоже без всякой официальной причины: художник без картин, зэк без приговора, все эти «без» ему нравятся. Он не вынес только психиатрическую лечебницу.
